![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
вид с Метромоста
Jan. 9th, 2014 06:06 pmOriginally posted by ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
clear_text at вид с Метромоста
clear_text at вид с МетромостаНИКИТА И МАША
- Патриотизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно, - говорил Никита.
- Не «имя», а «слово», - говорила Маша. – И не «мне», а «нам».
- Я цитирую эпиграф к «Скифам», - смеялся Никита.
- Нельзя цитировать по эпиграфам! – сердилась Маша.
Но разговор шел не об Александре Блоке и Владимире Соловьёве.
Разговор шел об эмиграции.
Уже давно все говорили, что отсюда надо уезжать, убегать, уносить ноги. Сначала говорили бизнесмены и интеллектуалы, потом чиновники и менеджеры, а потом и в самом деле все, все-все, включая самый, так сказать, простой народ.
Говорили в кухнях и гостиных, в магазинах и метро, во дворах и на улицах – и этот ветер слов поднял людей, как осенние листья, и понес в разные стороны – кого-то на юг, кого-то на запад.
Уезжали поодиночке, семьями, дружескими компаниями и целыми подъездами, домами, кварталами, уговариваясь, что там, в далеких краях, будут помогать друг другу. Те, кто не надеялся устроиться в благополучных западных или развитых восточных странах, ехали в Африку или Латинскую Америку, или в сельские районы Китая. Собирались группами, чтоб были врачи, учителя, охотники, повара, портные, печники, сильные мужчины для охраны и здоровые молодые женщины для будущих детей.
Никита и Маша уезжать не хотели.
Они жили в прекрасной трехкомнатной квартире на углу Ломоносовского и Ленинского, только что ее очень сложно купили, отремонтировали и обставили, и было бы глупо оставлять всю эту красоту в страхе неизвестно перед чем.
- Тем более, - смеялся Никита, - если из России все уедут, то ничего плохого здесь и подавно не случится!
Друзья хмыкали – и уезжали. Говорили: «Вы тут останетесь среди сплошной гопоты и гастеров!»
Однако гастеры разбежались довольно быстро. Потом куда-то делась гопота. Маша боялась, что начнутся грабежи. Но нет. А если да, то совсем немного.
Однажды сухим апрельским утром Никита дошел до метро «Университет». Вошел в двери. Кассы были закрыты. Он прошел рядом с турникетом, где раньше стоял контролер. Эскалатор не двигался. Спускаться вниз он не стал. Вернулся домой по пустой улице. Лифт не работал. Хорошо, что они жили на третьем этаже.
Маша спала. Никита не стал ее будить, взял в кладовке острую железку, вышел на лестницу, нашел на пятом этаже деревянную дверь и взломал ее. В кухне на полу – два баллона питьевой воды, отлично. Включил телевизор. Тока не было. Нашел приемник на батарейках. Там что-то шипело. Он взял воду и приемник, притворил дверь и спустился к себе. Маша всё еще спала, она выздоравливала после простуды. Он попил воды, поел вчерашней курицы с картошкой.
Назавтра он услышал какой-то шум. Выглянул в окно. По Ленинскому ехала тележка, запряженная мотоциклом, она уже была далеко, и уже не было видно, кто на ней сидит и что там нагружено. Вслед бежала собака, она хромала и сильно отстала. Наверное, ее не взяли с собой.
Никита вышел на улицу, на середину проспекта. Метрах в трехстах что-то чернело. Он подошел поближе – это была та собака. Она лежала, тяжко дыша. Она была хорошей породы, но старая. Никита заглянул ей в глаза. Она посмотрела на него, заморгала и умерла. Рядом на газоне была дощатая будка, там были метлы и лопаты. Никита стал рыть яму, чтоб похоронить собаку. Когда он ее почти совсем закопал, сверху раздался треск. Никита спрятался в будке. Через щель он увидел, как над проспектом пролетел вертолет и скрылся вдали.
Это был последний громкий звук в его жизни.
Они с Машей нашли особнячок – а точнее, флигелек при особнячке – на склоне Воробьевых гор, в яблоневом саду. Там были камины, печи и старая дровяная плита. Деревьев кругом было сколько хочешь. Вода в Москве-реке стала чистая. Появилась жирная плотва. В домике был старый дорогой транзистор «Грундиг» и много батареек. Они слушали, как радиостанции всего мира со злорадным сочувствием вещают, что из России уехали все, буквально все до одного, что-то лопотали о помощи беженцам. Но вообще Никита и Маша редко слушали радио. Они сидели у камина и читали книги – там была роскошная библиотека. А потом, когда темнело, ложились в постель и любили друг друга – им же было всего по тридцать лет.
Так прошла зима. Воду брали в проруби, чудесно! Потом ледоход, весна, синий мартовский снег…
Одна беда: по радио стали говорить странные слова: австралийский плацдарм, бразильская катастрофа, битва за Арктику, африканская война, индо-арабский котел. Потом – китайско-натовский кризис. Потом радио замолчало. Никита сменил батарейки. Не помогло. Прогулялся по соседним особнякам, нашел несколько приемников. То же молчание.
Поздно вечером – был июль, и еще светло – Никита и Маша поднялись на Метромост. Москва лежала в сизых сумерках. В небе – особенно на западе и юге – играли сполохи северного сияния.
Радиоактивные облака шли на Москву.
Жить оставалось недели две.
Но это были прекрасные две недели. Книги, яблоки и любовь.
- Патриотизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно, - говорил Никита.
- Не «имя», а «слово», - говорила Маша. – И не «мне», а «нам».
- Я цитирую эпиграф к «Скифам», - смеялся Никита.
- Нельзя цитировать по эпиграфам! – сердилась Маша.
Но разговор шел не об Александре Блоке и Владимире Соловьёве.
Разговор шел об эмиграции.
Уже давно все говорили, что отсюда надо уезжать, убегать, уносить ноги. Сначала говорили бизнесмены и интеллектуалы, потом чиновники и менеджеры, а потом и в самом деле все, все-все, включая самый, так сказать, простой народ.
Говорили в кухнях и гостиных, в магазинах и метро, во дворах и на улицах – и этот ветер слов поднял людей, как осенние листья, и понес в разные стороны – кого-то на юг, кого-то на запад.
Уезжали поодиночке, семьями, дружескими компаниями и целыми подъездами, домами, кварталами, уговариваясь, что там, в далеких краях, будут помогать друг другу. Те, кто не надеялся устроиться в благополучных западных или развитых восточных странах, ехали в Африку или Латинскую Америку, или в сельские районы Китая. Собирались группами, чтоб были врачи, учителя, охотники, повара, портные, печники, сильные мужчины для охраны и здоровые молодые женщины для будущих детей.
Никита и Маша уезжать не хотели.
Они жили в прекрасной трехкомнатной квартире на углу Ломоносовского и Ленинского, только что ее очень сложно купили, отремонтировали и обставили, и было бы глупо оставлять всю эту красоту в страхе неизвестно перед чем.
- Тем более, - смеялся Никита, - если из России все уедут, то ничего плохого здесь и подавно не случится!
Друзья хмыкали – и уезжали. Говорили: «Вы тут останетесь среди сплошной гопоты и гастеров!»
Однако гастеры разбежались довольно быстро. Потом куда-то делась гопота. Маша боялась, что начнутся грабежи. Но нет. А если да, то совсем немного.
Однажды сухим апрельским утром Никита дошел до метро «Университет». Вошел в двери. Кассы были закрыты. Он прошел рядом с турникетом, где раньше стоял контролер. Эскалатор не двигался. Спускаться вниз он не стал. Вернулся домой по пустой улице. Лифт не работал. Хорошо, что они жили на третьем этаже.
Маша спала. Никита не стал ее будить, взял в кладовке острую железку, вышел на лестницу, нашел на пятом этаже деревянную дверь и взломал ее. В кухне на полу – два баллона питьевой воды, отлично. Включил телевизор. Тока не было. Нашел приемник на батарейках. Там что-то шипело. Он взял воду и приемник, притворил дверь и спустился к себе. Маша всё еще спала, она выздоравливала после простуды. Он попил воды, поел вчерашней курицы с картошкой.
Назавтра он услышал какой-то шум. Выглянул в окно. По Ленинскому ехала тележка, запряженная мотоциклом, она уже была далеко, и уже не было видно, кто на ней сидит и что там нагружено. Вслед бежала собака, она хромала и сильно отстала. Наверное, ее не взяли с собой.
Никита вышел на улицу, на середину проспекта. Метрах в трехстах что-то чернело. Он подошел поближе – это была та собака. Она лежала, тяжко дыша. Она была хорошей породы, но старая. Никита заглянул ей в глаза. Она посмотрела на него, заморгала и умерла. Рядом на газоне была дощатая будка, там были метлы и лопаты. Никита стал рыть яму, чтоб похоронить собаку. Когда он ее почти совсем закопал, сверху раздался треск. Никита спрятался в будке. Через щель он увидел, как над проспектом пролетел вертолет и скрылся вдали.
Это был последний громкий звук в его жизни.
Они с Машей нашли особнячок – а точнее, флигелек при особнячке – на склоне Воробьевых гор, в яблоневом саду. Там были камины, печи и старая дровяная плита. Деревьев кругом было сколько хочешь. Вода в Москве-реке стала чистая. Появилась жирная плотва. В домике был старый дорогой транзистор «Грундиг» и много батареек. Они слушали, как радиостанции всего мира со злорадным сочувствием вещают, что из России уехали все, буквально все до одного, что-то лопотали о помощи беженцам. Но вообще Никита и Маша редко слушали радио. Они сидели у камина и читали книги – там была роскошная библиотека. А потом, когда темнело, ложились в постель и любили друг друга – им же было всего по тридцать лет.
Так прошла зима. Воду брали в проруби, чудесно! Потом ледоход, весна, синий мартовский снег…
Одна беда: по радио стали говорить странные слова: австралийский плацдарм, бразильская катастрофа, битва за Арктику, африканская война, индо-арабский котел. Потом – китайско-натовский кризис. Потом радио замолчало. Никита сменил батарейки. Не помогло. Прогулялся по соседним особнякам, нашел несколько приемников. То же молчание.
Поздно вечером – был июль, и еще светло – Никита и Маша поднялись на Метромост. Москва лежала в сизых сумерках. В небе – особенно на западе и юге – играли сполохи северного сияния.
Радиоактивные облака шли на Москву.
Жить оставалось недели две.
Но это были прекрасные две недели. Книги, яблоки и любовь.
